Лондон. Биография. Зенит империи

К последним десятилетиям XIX века Лондон стал имперским городом. Главные площади, железнодорожные вокзалы, отели, громадные доки, новые большие улицы, перестроенные рынки - все это зримо воплощало в себе беспримерную, исполинскую мощь. Город стал международным финансовым центром и локомотивом империи; в нем бурлила жизнь, полная великих ожиданий. Часть его изящества и многообразия была утрачена. Уютная георгианская компактность тоже исчезла, уступив место укрупненным масштабам неоклассики и неоготики, что соответствовало новым устремлениям разросшегося, сверхличного города. Колонна Нельсона на Трафальгарской площади, воздвигнутая в 1843 году, была создана по образцу колонны Марса Мстителя в имперском Риме, тогда как при проектировании новых зданий на Уайтхолле был использован осовремененный классицизм; как писал Джонатан Шнир в книге «Лондон 1900 года», лондонская архитектура прославляла «британский героизм на полях сражений, британское владычество над заморскими землями, британское богатство и власть - словом, британский империализм». Символом его стал Тауэр-бридж, который строился тринадцать лет и был окончен в 1894 году; это было необычайное инженерное достижение, но возникает чувство, что мосту намеренно был придан сверхчеловеческий, подавляющий масштаб. В его огромности и сложности отразились свойства самого города.

Лондон конца XIX века был основан на деньгах. Сити достиг исторической цели, которую преследовал почти две тысячи лет. Он стал источником коммерческой активности и инструментом кредитования для всего мира. На Сити держалась Англия, богатства империи питали и омолаживали Сити. Морская торговля древнейших поселенцев принесла много веков спустя неожиданные плоды: к концу XIX столетия учреждения Сити прямо или косвенно контролировали почти половину мирового торгового судоходства. В первые десятилетия XX века привычным зрелищем стали новые крупные коммерческие здания; в большом количестве, с использованием мощных и ярких архитектурных эффектов возводились новые банки, главные помещения промышленных фирм и страховых компаний. К примеру, в последнем издании тома, посвященного лондонскому Сити, из серии Певзнера «Здания Англии» говорится о том, какое интенсивное силовое поле образовало здание Английского банка для других коммерческих предприятий. «Вокруг теснятся главные офисы или крупные филиалы важнейших клиринговых банков, многие из которых неимоверно усилились после слияний и поглощений конца 1910-х. Здания эти рассчитаны на то, чтобы производить впечатление как снаружи, так и внутри». Здесь вновь возникает, диковинно соединяясь с идеями прибыли и власти, неизменно присущий Лондону элемент театральности. Тенденция к «слияниям и поглощениям» в мире банков соответствовала общему движению к образованию все более крупных структур; газетная индустрия, исполинское разрастание Почтового управления, стремительная экспансия страховых компаний - все это вносило вклад в облик города, мощно и почти противоестественно пошедшего в рост.

Противоестественность выразилась и в другом. Внедрение электрического освещения в 1890-е годы (в интерьере оно было впервые применено в 1887 году в здании Ллойдс-банка на Ломбард-стрит) с неизбежностью означало, что для работы в четырех стенах естественного освещения уже не требовалось. Возникли громадные слои служащих Сити, которые жили словно бы в глубине морской: люди приходили на работу темным зимним утром и уходили вечером, ни разу за день не увидев солнца. Так Лондон способствовал одному из великих несчастий, постигших человеческий дух. Вдобавок использование новых строительных технологий (в частности, применение железобетона и стали), а также внедрение пассажирских лифтов прямым и неизбежным следствием имели возведение все более высоких зданий. Странный симбиотический процесс, который всегда отличал развитие Лондона, выражался в том, что расширение доступного пространства шло рука об руку с ростом количества людей, готовых его занять. Согласно оценкам, число трудящихся Сити выросло с 200 000 в 1871 году до 364 000 в 1911 году. Чарльз Путер из «Лавров» на Брик-террас (Холлоуэй) представляет собой литературный образ одного из тысяч служащих, составлявших, как написано в одном путеводителе, «настоящий город клерков». «Мальчик мой, в итоге двадцатилетних трудов и неукоснительного радения о выгоде начальства я был награжден повышением по службе и стофунтовой прибавкой к жалованью». То, что сотворенный Гроссмитами комический персонаж не утратил читательского расположения за сто с лишним лет, свидетельствует, судя по всему, об инстинктивной точности их повествования; заурядность путеровской жизни воспринималась как символическая черта, характеризующая новый тип городского или пригородного человека. Его лояльность и наивность были теми гражданскими качествами, в которых Лондон нуждался для поддержания своего бытия.

Но он был городом не одних клерков. Лондон предлагал рабочие места представителям новых массовых профессий - инженерам, бухгалтерам, архитекторам, юристам, которые неостановимо стекались в столицу империи. В свою очередь, эти состоятельные «потребители» образовали рынок для новых «универсальных магазинов» и клиентуру новых ресторанов; возник возрожденный на более здоровой основе «театральный Вест-Энд», где работали такие режиссеры, как Ирвинг и Бирбом Три. Были развлечения и поизысканней. Новый, более мобильный слой относительно зажиточных лондонцев открывал для себя парки, музеи и картинные галереи средневикторианской поры. Улучшилось качество библиотек, проводилось немало интересных специализированных выставок, удовлетворяющих новую потребность горожан в соединении познавательного и развлекательного начал. Лондон стал, помимо прочего, городом фабианцев и «передовых женщин»; в нем распространялись культурные веяния «конца века», которые ассоциируются в общественном сознании, прежде всего с блистательной лондонской карьерой Оскара Уайльда .

Но старый город никуда не исчез. В 1880-е годы на Трафальгарской площади среди фонтанов и голубей ночевало под открытым небом до четырехсот человек обоего пола. Как писал Г. П. Кланн в книге «Лицо Лондона» (1932), «лишь около трети этих людей имели какую-либо постоянную профессию или занятие, прочие же с детства просто перебивались со дня на день как придется и с трудом могли объяснить, как они ухитрились прожить так долго». За любой год этого десятилетия примерно «двадцать пять тысяч человек попадало под суд за пьянство и нарушение общественного порядка на улицах»; отчасти это объясняется тем, что пабам теперь было разрешено оставаться открытыми всю ночь. Возможно, на горожанах сказывалось напряжение от жизни в богатейшем и мощнейшем городе мира. Город был соткан из контрастов. До конца 1870-х годов Лестер-сквер была постоянно усеяна «жестяными котелками, чайниками, старой одеждой, негодной обувью, дохлыми кошками и собаками».

По улицам беспрерывно текла река транспорта на конной, моторной и паровой тяге; средняя скорость двухколесных и четырехколесных экипажей, фургонов и «бамперов» (омнибусов) по-прежнему составляла около двенадцати миль в час. Сидевшие на улицах старухи торговали травами, яблоками, спичками, сандвичами. В городе обитала непоседливая братия оборванных босоногих детей, ночевавших в узких проулках или под железнодорожными арками. Уличные торговцы продавали с тачек всевозможный товар - уголь, цветы, рыбу, булочки, чай , фаянсовую посуду. Вспыхивали эпидемии, стремительно и жестоко распространявшиеся среди подвижного городского населения. Задним числом, однако, кажется, что среди необъятной сложности Лондона конца XIX века жизни бедных горожан несколько потерялись и роль их уменьшилась; их голоса не так явственно слышны в неумолкающем шуме транспорта, их жизненная борьба плохо видна в гуще клерков, «профессионалов» и прочих, кто населял разрастающийся город. <…>

Первая мировая война не помешала росту города и не сделала его безжизненным. Лондон всегда был достаточно энергичен и крепок, чтобы никакая беда его не брала. В последний мирный день начала августа 1914 года Герберт Асквит [Герберт Генри Асквит (1852-1928) - премьер-министр Великобритании в 1908-1916 гг.] услышал «отдаленный рёв». Он писал: «Лондонская толпа всегда готова приветствовать войну или события, которые могут к ней повести. Можно вспомнить замечание сэра Р. Уолпола [Роберт Уолпол, 1-й граф Орфордский (1676-1745) - лидер партии вигов, в 1715-1717, 1721-1742 гг. занимал в британском правительстве пост, соответствующий нынешней должности премьер-министра.]: «Сегодня бьют во все колокола - через несколько недель будут рвать на себе волосы». Лондон был привычен к насилию и подспудному зверству, не в последнюю очередь проявлявшимся в эксцессах толпы, и на многих перспектива хаоса и разрушений подействовала как тонизирующее средство. Жители больших городов всегда наиболее кровожадны. Надо также признать, что Лондон за годы войны вырос. Он и за прежние столетия убил больше людей, чем приголубил, - так стоит ли удивляться, что в новом конфликте он, казалось, здоровел за счет бойни? Экономика города, из которого было изъято множество молодых мужчин, работала в условиях полной занятости, и в результате уровень жизни повысился. Разумеется, не обошлось без отдельных опасностей и трудностей. Строительные работы были свернуты, в темное время город очень скупо освещался фонарями, крашенными в темно-синий цвет из-за боязни цеппелинов. Парки и скверы использовались для выращивания овощей, отели были превращены в правительственные учреждения или общежития. Но из-за наплыва иммигрантов в городе стало больше иностранных ресторанов и кондитерских, танцевальные залы и мюзик-холлы были полны. Столица понесла людские потери; на стенах некоторых давным-давно отреставрированных зданий и по сей день можно видеть таблички в память о рейдах цеппелинов. За четыре военных года в городе погибло примерно семьсот человек, тогда как на полях сражений полегло почти сто двадцать пять тысяч лондонцев. Но Лондон богат жизнями.

Заключение мира в ноябре 1918 года было отмечено сценами ликования и энтузиазма, каких в городской истории было немало. Этот день изобразил Стэнли Вайнтрауб в книге «Тишина, которую услышал весь мир. Окончание великой войны»: «Улица превратилась в бурлящее людское месиво. Взвились невесть откуда взявшиеся флаги. От набережной Виктории устремились потоки мужчин и женщин… Едва успел отзвучать последний удар часов, как на улицах Лондона - совсем еще недавно строгих, по-военному напряженных, упорядоченных - воцарилось торжествующее столпотворение». Это картина города, возвращающегося к жизни, с артериями улиц, по которым вновь «устремились потоки живительной крови». Люди «пускались в пляс на тротуарах», на площадях собрались громадные толпы - все хотели сполна испытать то таящееся до поры чувство солидарности, в котором единственно проявляется в такие минуты городское «я»; горожане поистине становятся тогда одним телом, а их голоса - одним голосом. Король Георг V ехал, «рассекая волны ликующих толп»; образ морской стихии вновь подчеркивает диковинную надличность и неотвратимость, свойственные этому проявлению массового восторга. Осберт Ситуэлл [Осберт Ситуэлл (1892-1969) - английский писатель-мемуарист.] вспоминал, что в последний раз до этого видел такую толпу «вечером 4 августа 1914 года у Букингемского дворца, когда люди бурно приветствовали свою грядущую гибель; большая часть из стоявших там не дожила до нынешнего дня».

Здесь экзальтация очень близко подходит к дикарству - на лондонских улицах празднуется некий варварский триумф. В людей вселился «бог стад»: «То сбиваясь в кучу, то берясь за руки, они, подобно морским волнам, плескались о края Трафальгарской площади . Празднование продолжалось три дня без перерыва. Парадоксальным образом торжества по поводу установления мира сопровождались определенной долей насилия и буйства; как писал один наблюдатель, это была «разнузданная оргия почти животной радости. Было чего испугаться. Чувствовалось, что, окажись тут случайно какие-нибудь немцы, женщины накинулись бы на них и разорвали на части». Разумеется, той же самой жестокостью был пронизан восторг толпы в начале войны. В романе Джеймса Хилтона «Шальная жатва», где речь идет о тех же событиях, есть эпизоды, передающие «прикосновение грубой земли - жаркое грешное слияние с толпами прошлого». Исступление порой принимало неожиданные формы. Сохранился рассказ о знаменитом попугае в пабе «Чеширский сыр», который «в ночь Перемирия 1918 года среди общего гвалта вытащил клювом одну за другой сто пробок, после чего рухнул без чувств». Внимание, в большей мере, чем годам войны, уделяемое здесь дням ноябрьских празднований, может показаться непропорциональным, однако именно в этот краткий период город ярче всего выявил свою сущность. <…>

← Вернуться Продолжить →